ЧитаютКомментируютВся лента
Это читают
Это комментируют

Новости и события в Закарпатье ! Ужгород окно в Европу !

Томаш Масарик в дебатах с Львом Толстым

    29 марта 2024 пятница
    119 переглядів
    К 100-летию смерти Л.Н. Толстого

    (часть 1) 100 лет назад, 20 ноября 1910 г., на захолустной железнодорожной станции Астапово скончался Лев Николаевич Толстой. Сообщения о перипетиях его ухода из Ясной Поляны и последующей болезни и кончине на протяжении не одной недели не сходили со страниц европейских и американских газет. Как и другие страны, всемирная слава Льва Толстого не обошла стороной и Венгрию. Его первая публикация на венгерском языке (рассказ «Семейное счастье» в журнале «Fővarosi Lapok») относится к 1876 г.

    Заметным событием литературной жизни стало издание в 1886 г. первого перевода на венгерский язык «Войны и мира» - по словам выдающегося писателя Михая Бабича, «величайшего творения эпохи, которое по замыслу автора должно было призвать к смирению высокомерную Европу: нет величия там, где нет простоты, добра и правды». Этот перевод был, правда, выполнен с французского языка, но в XX веке «Войну и мир» четырежды переводили на венгерский язык с оригинала.


    Наиболее совершенный из переводов принадлежит Имре Маккаи (1954 г.). «Анну Каренину» перевел мэтр психологического романа Ласло Немет, всю жизнь учившийся у великого русского писателя урокам художественного мастерства. Изгнанный в конце 1940-х годов не по своей воле из литературной жизни, он на несколько лет сосредоточился главным образом на переводах русской классики, подарив в 1951 г. венгерскому читателю один из великих толстовских романов. Но еще задолго до этого, в 1923 г., «Анна Каренина» вдохновила на написание оперы композитора Ене Хубаи, а в конце 1940-х великая актриса Гизи Байор сыграла главную роль в инсценировке толстовского романа.


    Многократно шли на венгерской сцене и оригинальные пьесы Л.Н. Толстого – «Власть тьмы» впервые была поставлена еще при жизни писателя, в 1901 г., «Живой труп» – в 1911 г. Своим присутствием в современной европейской культуре Лев Толстой определял не только литературный процесс, но и развитие общественной мысли в Венгрии. В конце XIX – начале XX века в этой стране у толстовского учения было немало пылких приверженцев, с некоторыми их них (в частности, Е. Шмиттом) писатель состоял в переписке. Известны три письма Толстому Эрвина Сабо, известного теоретика социализма и анархо-синдикализма. Причем влияние идей Толстого не ограничивалось кругом интеллигенции.


    Историкам известно, что философский раздел библиотеки одного из будапештских профсоюзов в начале XX в. почти целиком состоял из книг Л.Н. Толстого и литературы, представляющей его этическое учение. Без влияния Толстого невозможно представить себе противопоставление прогресса и нравственности, здорового крестьянского начала и бездушной городской цивилизации у венгерских «народных писателей». Интересно заметить, что и Л.Н. Толстой проявил интерес к Венгрии и даже современной ее литературе, сочувственно отозвался, например, о творчестве писателя И. Темеркеня. Не меньшим было влияние Толстого в соседних с Венгрией странах, связанных с ней общностью среднеевропейских судеб.


    Основатель Чехословацкой республики и ее первый президент, выдающийся мыслитель и политик леволиберальной ориентации Томаш Масарик в беседах со своим соотечественником крупным писателем Карелом Чапеком уделил немало внимания своим поездкам в Россию и встречам с Львом Толстым. О России Масарик впервые услышал еще в раннем детстве, когда в семье вспоминали о «венгерском походе» русской армии в 1849 г., за год до рождения первого чехословацкого президента (на родине Масарика, в словацких землях, принадлежавших венгерской короне «святого Стефана», этот поход был памятен многим). В юности, в годы учебы в гимназии города Брно, проявившийся интерес Масарика к русской культуре находился в тесной взаимосвязи с его размышлениями о славянстве.Томаш Масарик


    «Проблема, которая в те годы меня интересовала более всего, была славянство. Это меня волновало, хоть и неясно, и как предчувствие, уже в детские годы»; «из романтических симпатий к польским повстанцам (участникам восстания 1863-1864 гг., подавление которого царскими войсками юный Масарик тяжело переживал – А.С.) гимназистом я учил польский, а в Вене принялся за русский», – вспоминает он. В Вене Масарик жил с 1869 г. Он закончил там гимназию, а в 1872 г. поступил в университет, где учился у известного философа Франца Брентано, подготовив под его руководством и защитив в 1876 г. диссертацию о философии Платона. Сыну извозчика приходилось самому зарабатывать себе на жизнь, и, овладев русским языком, Масарик даже давал частные уроки русского.


    Продолжив философское и социологическое образование в Лейпциге, Масарик в 1879 г. становится в Вене доцентом университета, а в 1882 г. получает приглашение в Прагу, где начинает работать в качестве экстраординарного профессора только что открытого чешского университета. «Уже в Вене, – вспоминает он, – я зачитывался русской литературой; позже, в Праге, она захватила меня целиком. Смею признаться, что тогда мало кто знал русскую литературу так хорошо, как я», – это не слишком скромное признание Масарика подтверждается не только отзывами людей, его близко знавших, но и его известными работами, посвященными осмыслению исторического призвания России, ее места среди восточных и западных соседей («Россия и Европа» 1913 г. и др.).


    Духовный опыт прочтения русской литературной классики проявился в этих работах и в постановке религиозных и моральных проблем, и в поисках путей их разрешения. Наряду с художественной литературой будущего чехословацкого президента интересовала русская философия, которую он рассматривал в сопоставлении с новой европейской философией от И. Канта до Ф. Ницше. В 1880-е годы Масарик испытал определенное влияние народнической социологии П. Лаврова и Н. Михайловского, в 1889 г. опубликовал работу о творчестве славянофила И. Киреевского. Позже, накануне Первой мировой войны, чешский философ признал, что изучение России и русской литературы помогло ему выработать более четкие представления относительно Гегеля и Фейербаха и что именно через русскую философию и литературу он смог осознать всемирно-историческое значение Д. Юма и И. Канта.


    Содержательный очерк истории русской философии от П. Чаадаева до 1910-х годов дается в книге «Россия и Европа». Согласно концепции Масарика, рассматривавшего творчество русских мыслителей в общеевропейском духовном контексте, практическая устремленность русской философии и ее исключительный интерес к этическим проблемам имели своей обратной стороной пренебрежение гносеологическим подходом. Традиция философской критики ложного сознания не получила в России должного развития, а потому отрицание того или иного мифа вовсе не означало отказа от мифотворчества как такового.


    При недостатке рационально-критического начала происходила смена господствующих мифов. «Тоска по вере, направленная против скепсиса, вовсе не всегда обозначает тягу именно к религиозной вере, – русскому хочется верить во что угодно – в железные дороги (Белинский), в жабу (нигилист Базаров [герой романа И.С. Тургенева «Отцы и дети» – А.С.]), в византизм (Леонтьев) и тому подобное. Леонтьев (К.Леонтьев – русский консервативный мыслитель второй половины XIX в. – А.С.) готов призвать на помощь против скепсиса даже насилие: он принуждает сам себя к вере». Отсюда, по мнению Масарика, проистекает и исключительная роль художественной литературы в формировании русского национального сознания – поэт ведь ближе к мифу, чем философ, а потому к нему охотнее прислушиваются те, кто жаждет новых мифов.


    Понятнее, таким образом, становится мистическое отношение к революции, которое в России сродни ожиданию чуда. Вера в «русскую идею», в особое призвание России, была одним из двигателей в духовных исканиях Ф.М. Достоевского, которого Масарик считал не только писателем мирового масштаба, но и крупным социальным мыслителем. При этом он не уставал полемизировать с его представлениями об особой миссии русского народа, выраженными, в частности, в «Дневнике писателя». Говоря о том, что будущее Европы принадлежит России, Достоевский, как пишет Масарик, исходит не столько из культурных, сколько из геополитических посылок.


    Географическое положение России, мощь государства и численность нации становятся для него важнейшими аргументами в пользу «избранничества» русского народа. А потому русская идея у него нередко оборачивается апологетикой самодержавной власти, и «всечеловек Достоевского – если вглядеться в него попристальнее – по существу предстает как шовинист». Прославляя действия царизма на Балканах (так, что даже последняя запись в дневнике сделана во славу генерала М. Скобелева), Достоевский не хотел видеть, что эта политика, движимая имперскими амбициями, зачастую основана на пренебрежении человеческими жизнями, она не имеет других духовных и моральных опор кроме храбрости лучших русских солдат.


    «Я понимаю любовь Достоевского к русской земле, я понимаю любовь к прочной земле под ногами... Однако эти факторы почвы и обычая никоим образом не должны навязываться в качестве идеи, русской идеи»; «русский мессианизм не принес добрых плодов России». Изучая прозу и публицистику Ф. Достоевского, Масарик пытался проследить связь почвеннических идей как с православной духовной традицией, так и с русским национальным характером. По собственному откровенному признанию, сделанному в беседе с Чапеком, всю жизнь своим «англосаксонством» и американофильством он изживал в себе славянское анархическое начало. «Достоевский, – говорил в этой связи Масарик Чапеку, – меня занимал даже негативно, я должен был сопротивляться русскому – и славянскому вообще – духу анархии, который он, несмотря на свое обращение к православию, так и не преодолел.


    Своей двойственностью он стал отцом русского иезуитства». Вопреки настойчивому стремлению к обретению веры Достоевский, в трактовке Масарика, «был атеистом; он сам однажды сказал русским нигилистам: «Это вы мне будете рассказывать, что такое атеизм?» Но он стремился быть православным; стремился «изолгаться до правды». Пустое дело: никто не может вернуться к вере, если она утрачена – он может принять любую иную, но ту, которую потерял, ему уже не найти. Поэтому в этом искусственном православии Достоевского я ощущал нечто, похожее на иезуитство. Это не давало мне покоя: мне хотелось познакомиться с Россией и православием поближе».


    В Россию Масарик впервые приехал в 1887 г., затем через год. Он побывал в Петербурге, Москве, Киеве, Одессе, посетил знаменитую лавру в Сергиевом Посаде. «Мне хотелось видеть те улицы и вообще те места, которые я так хорошо знал по романам Достоевского, Толстого и других писателей», – отмечал он позже. Знакомство с филологами-славистами произвело на него довольно-таки удручающее впечатление. Один их них, В. Ламанский, ему прямо сказал, что «русских интересуют только православные славяне, из других – более всего словаки, поскольку они так же наивны, как и русский Божий люд. Нас, чехов, как либералов и западников – они могли бы послать к черту».


    В целом из своих первых поездок Масарик вынес, как он позже признавался Чапеку, примерно те же впечатления, что за полвека до него его соотечественник Карел Гавличек-Боровский, - «любовь к русскому народу и неприятие официальной политики и признанной властями интеллигенции». И естественную неприязнь с его стороны всегда вызывали довольно немногочисленные апологеты царского самодержавия и панславистских идей в чешских политических кругах: «Наших крикливых архиславистов, которые даже не потрудились выучить азбуку, я просто не признавал». 1880-90-е годы, когда Масарик усиленно занимался изучением русской культуры, были временем, когда в Чехии «города и городишки пробуждались от провинциальной дремоты.


    Новые люди вторгались в жизнь, засучив рукава»; все «разбредалось и переплеталось; ну да, это была эпоха, когда распахивали окна в мир и открывали дороги в мир, но и искали самих себя». «Брожение умов тогда наблюдалось и в литературе. К нам потоком пошли произведения иностранных авторов; французов, от Золя до символистов, и северных; особенно сильное впечатление производил Ибсен... На общество вдруг обрушилось множество новых впечатлений и критериев», – вспоминал Масарик, беседуя с Чапеком. Едва ли не самая мощная струя в этом потоке направлялась из России. Как свидетельствует Масарик, «русская литература, особенно Толстой и Достоевский, уже обретали авторитет и влияние» во всем мире.


    Осознавая мировое значение Толстого, пражский профессор философии решил лично познакомиться с одним из властителей дум молодых поколений не только русской, но – шире – европейской интеллигенции. «Первый раз я навестил его в Москве, в его дворце (речь идет об усадьбе в Хамовниках – А.С.). Как сейчас помню, он почти с гордостью показывал мне свой рабочий кабинет: деревянный деревенский потолок, до которого можно дотянуться рукой, однако потолок этот специально вделан в высокую господскую комнату. В этой деревенской избе – письменный стол с удобным кожаным креслом и диваном – для деревенской избы это, конечно, никак не годилось».


    Ходил Толстой «в подпоясанной мужицкой рубахе и сапогах, которые сшил сам; разумеется, очень плохо они были сшиты. К чаю он пригласил меня в господские покои – сплошь красный бархат, по обычаю аристократических домов». «И в графской столовой он употреблял только простую деревенскую пищу, но эта самая мужицкая каша изготовлялась на чистой графской кухне, и графиня часто пододвигала к нему блюдце со сладким вареньем (Толстой любил сладости), которое он, как бы не замечая, поедал. Чай он пил по-мужицки, цедил через кусочек сахара, но чай-то заваривался тонкий, первосортный».


    Уже при первом посещении Масарику бросилось, таким образом, в глаза, что своего идеала опрощения Толстой не достиг, да впрочем, и не мог достичь, ибо поставил перед собой не только невыполнимую, но и сомнительную цель. После трапезы хозяин повел гостя в приусадебный парк, где разговор зашел на философские темы. Говорили о Шопенгауэре, «которого Лев Николаевич понимал плохо; посреди разговора он остановился, как мужик, на меже и предложил мне быть его последователем – мне это показалось фальшивым, искусственно-примитивным, неестественным».


    Во время своих трех посещений России (1887, 1888, 1910) Масарику неоднократно довелось побывать и в Ясной Поляне, где в последний его приезд земляк философа доктор Маковицкий смотрел своему хозяину в рот и записывал огрызком карандаша каждую произнесенную сентенцию. «Перед деревней мостик был настолько шаток, что лошади могли сломать ноги; пришлось объезжать. Около пополудни я подъехал к усадьбе; мне сказали, что Лев Николаевич еще почивает, потому что всю ночь вел дебаты с гостями. Тогда я пошел посмотреть деревню; она была грязна и убога».


    Непоследовательность и даже некоторая показушность толстовского аскетизма, как и явная искусственность теории «опрощения» резко контрастировали с художественным гением Толстого, умением постичь глубины человеческого духа. Особенно чуждыми показались прагматической натуре позитивиста Масарика представления Л. Толстого о мужицком достоинстве, лишь уводящие в сторону от решения больных социальных проблем. «Толстой сам сказал мне, что пил из стакана сифилитика, чтобы не обнаружить брезгливость и тем не унизить его; об этом он подумал, а вот уберечь своих крестьян от заразы – об этом – нет».


    Я доказывал Толстому, продолжает Масарик, что «сифилитик, у которого не хватает порядочности и такта, чтобы не подвергать своих ближних опасности заразиться, нуждается в поучении и в выговоре, и не из-за нелюбви к нему, а в интересах ближних. В разговорах об эгоизме и альтруизме я отчетливее всего вспоминаю, как Толстого задело мое утверждение, что между этими двумя понятиями нет такого противопоставления, какое им обычно приписывается».


    Несколько измененная, небезынтересная версия беседы Масарика и Толстого приводится в книге русского эмигранта Д. Мейснера, не отославшего при этом к конкретному тексту Масарика: «Вот вы, Лев Николаевич, сапоги шьете, а у вас в деревне крестьяне от сифилиса гниют, лечить их надо». – «Зачем лечить, – ответил ему, согласно воспоминаниям Масарика, Толстой, - их надо не лечить, а отучить развратничать, тогда и сифилиса не будет. А зачем развратника лечить? Он вылечится и опять заболеет». Между тем и в Москве, и в Ясной Поляне Масарик смог воочию убедиться, сколь притягательными были для многих молодых современников идеи и сама личность Толстого.


    «К Толстому обращались люди из всех уголков России и искали у него совета и облегчения во многих мучивших их вопросах... В доме Толстого всегда была обстановка, как в некоем религиозно-этическом парламенте. Казалось, что человека вынуждают вслух исповедоваться себе самому, – такое у меня было ощущение. Постоянно общаясь с самыми разными людьми, он усвоил необычайно живую манеру подхода к каждому и буквально каждого искушал исповедоваться... В его присутствии вас охватывало ощущение, что честная жизнь – это постоянная исповедь, что исповедь нужна всегда».


    Все же для многих последователей Толстого на первый план выходили не его неустанные этические искания, а чисто внешняя сторона поведения, образ жизни мужиковствующего графа, ходящего в крестьянской рубахе и пашущего землю. Общение с некоторыми из них не вызвало в Масарике ничего, кроме чувства гадливости. Один из последователей, сын известного художника Николая Ге, например, «опростился настолько, что издалека пришел к Толстому пешком, потому что железная дорога, мол, не для мужиков. На нем было столько вшей, что его пришлось тут же вымыть и отчистить щеткой».

    Александр СТЫКАЛИН

    ПРОДОЛЖЕНИЕ часть 2

    Нас уже 25000 в Facebook! Присоединяйтесь!
    Интернет-издание
    UA-Reporter.com
    Письмо редактору